Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

К полудню надежды на встречную машину совсем исчезли. Что делать? Куда идти? Понятно, что дорога-то здесь одна, но сил становилось все меньше. С утра ничего не ел. И мое воодушевление уже начинало сменяться унынием. Мои дофаминовые барабанщики уже отыграли оду прекрасным пейзажам, и теперь моя бренная человеческая сущность хотела еды, тепла и безопасности. Как раз того, на что и намека не было.

И, в надежде передохнуть, я сошел с дороги и пошел в сторону горы. Она то казалась совсем близко, то отдалялась. Да и по земле в кроссовках идти было как-то не очень. Уже на третьем шаге я промок. Присесть было негде.

Кругом только склоны и косогоры. Кое-где высятся одинокие деревья.

Небо темнело. Ветер подталкивал меня в спину и завывал такую дикую песню: ууууии-ууууии. И скулит так хитро, будто в ловушку тебя заманивает. Притворяется раненым животным.

Через шагов двести я уже не обращал внимания на сырость и смирился со своей участью. У горы меня ждал небольшой подарок от матушки-природы.

За большим валуном, поросшим мхом, нашел пещеру – небольшое углубление в скале, которое защищало от дождя и непогоды. И там пепелище от костра. Чья-то ночевка. Какой-то путник здесь был уже до меня. Может, пастух с собакой, потому что рядом валялись экскременты животного. У скалы лежал собранный вереск. Было здесь и спальное место, собранное из сухой травы и вереска. И похоже, человек спал здесь совсем недавно, потому что лежбище еще хранило тепло и запах заношенной одежды.

И тогда я поднялся на возвышение и крикнул в необъятную пустошь: «Э-ге-гей! Э-ге-гей!» Но мне никто не ответил. И вернулся в пещеру.

Сел на вереск, положил перед собой рюкзак. Достал черствую булку, которой кормил воробьев. Больше у меня ничего не было. Когда же съел булку, то просто сидел в оцепенении и смотрел в одну точку перед собой.

Потом выдохнул. Встал. Решил осмотреться. Гора оказалась выше, чем я предполагал. В состоянии аффекта я не заметил, как высоко забрался.

Вокруг горы шла тропинка, такая изломанная и обрывистая, что почти не давала прохода. В некоторых местах проход был завален камнем, через который приходилось перебираться, рискуя соскользнуть вниз и погибнуть. Метров через тридцать я оказался с другой стороны горы. И увидел внизу журчащий ручей. Спуск с тропинки к ручью представлял собой просто обрыв, и я кое-как на четвереньках сполз вниз. Вначале долго смотрел на эту прозрачную воду, на травинки, которые колыхались в потоке ручейка. А потом решился. Присел на корточки, набрал в ладошки и выпил. И потом уже пил не останавливаясь. Холодную, ледяную, освежающую воду. И чем больше пил, тем больше в голове просветлялось. А когда напился, обнаружил, что здесь у ручья росла черника. И я срывал и ел ее прямо здесь, потому что унести не мог, да и положить было некуда.

Возле пепелища у пещеры я нашел коробок спичек, оставленный предыдущим путником. Поднабрал хвороста и разжег костер. И вместе с огнем во мне тоже затеплилась какая-то надежда. Не надежда даже, а решимость. Я подумал, что я вот сейчас на краю света и отступать мне некуда. И мучить себя терзаниями тоже нет смысла, потому что стыдно сказать: никто не узнает о моих мучениях. Никто не узнает, что я умер, не найдет записки. Аккумулятор телефона разрядился. Позвать на помощь я не могу. Поэтому я решил смириться. Буду пить воду из ручья, питаться ягодами. А наберусь сил – продолжу путешествие. И так я смотрел на костер и чувствовал тепло. Тепло и жар.

Сон мой был тревожный. Когда проносился ветер, я испуганно вскакивал, уверенный, что кто-то хочет меня убить. Я просыпался и думал, что вдруг путник, который здесь ночевал, – это беглый преступник. И он ночью вернется. И убьет меня. И потом я на какое-то время засыпал и в следующий раз уже вскакивал, задыхаясь, чувствуя, что кто-то надевает мне пакет на голову и душит, и я хватал ртом воздух. Но в ночи никого не было. И я снова засыпал.

И потом перед самым рассветом в полубреду мне причудилось, что на меня идет медведь. Я еще подумал, что откуда здесь медведь, дичи никакой нет. Кроме меня, получается. И только я это подумал, как медведь с себя шкуру снимает и под шкурой буддистский монах. Тот самый, который под Вильнюсом кости кидал и будущее предсказывал. И он смотрит на меня и говорит:

– Very good.

– Я не понимаю, что это значит?

– Это значит, что все хорошо!

– В смысле, со мной все будет очень хорошо? – переспрашиваю.

И он смеется:

– Нет, не с тобой. С тобой может быть все очень плохо.

– А что тогда very good?

– А все.

– Да что все?.. – не понимаю я. И уже почти плачу во сне.

– Very good – значит все хорошо, независимо от того, как оно будет, – говорит монах. – А знаешь почему?

– Почему?

– А потому что как оно будет, никто не знает. Вот это и есть very good.

И смеется. И я вижу через смех его нутро, темное, мрачное. И он смеется так, что земля дрожит и я дрожу. И за смехом огонь пылает и трещит. И я весь в поту ворочаюсь.

Наутро я проснулся совсем разбитый. И почувствовал жар. Дождя не было. И несмотря на то что светило солнце, меня бил озноб. И я понял, что простудился.

Перед уходом я спустился к ручью. Напился воды. Солнечные лучики играли в воде, переливались радужной синевой. Я увидел, что ручей чуть дальше по косогору впадает в небольшую речушку. И подумал, что ничего в жизни не видел красивее. И уже не первый раз за это путешествие. Но каждое новое впечатление, каждый новый, захватывающий дух пейзаж по силе впечатления обязательно пересиливал предыдущий. И как же я так жил раньше, что не видел этой широты, и как буду жить теперь без них? Широко было так, что даже боль моя терялась, даже Лана терялась где-то на задворках бесконечности. Потому что у боли есть предел. А у пространства нет. И чем шире ты смотришь, тем дальше от боли уходишь. Вот такая мысль пришла мне в момент очередного просветления. Но длилось мое осознание недолго. После очередного глотка воды из ручья я почувствовал, что засаднило горло. И из груди вырвался хрип. А за хрипом кашель. Да такой, что рвал прямо изнутри.

Вдалеке проехала машина. Я снова брел в сторону